Зима. Первый снег ложится на пахнущую сыростью землю. Свежий воздух из форточки. Запах привезенной, еще лежащей на площадке второго этажа елки – предвестник праздника.
Весна. Запах набухших тополиных почек. Тополь – дерево моего детства. Тополевая аллея под окнами – не только аромат молодых листьев, но еще и досада: высокие ветки тополей закрывали солнце и без того не светлой нашей восточной стороне.. Это - красные «червячки», устилающие землю во время цветения, липнущие к подошвам. Это пух, залетающий к нам в комнату.
Лето. Свет, солнце, запах пыли. Лужи, по которым обязательно надо походить босиком, медленно измеряя глубину, чувствуя теплоту грязной воды. Как только начинался дождь, женщины со всех этажей выносили комнатные цветы и ставили их на землю в палисадник. Считалось, что после дождя они лучше растут. Бодровы и Благовы выносили пальмы, которые росли у них, сменяя одна другую.
Лето – это душистые букетики ландышей, охапки черемухи и шиповника. Пироги с черникой, собранной самолично или купленной у входа в магазин. Вкус спелых ягод черемухи – мы с Людой достаем их с веток, сядя на дереве. И сейчас вкус ее напоминает детство.
Это мороженное, за которым бегали ко 2-му магазину, получив от родителей очередные 10, 15, 20 копеек. За 10 копеек наклыдввали формочку поменьше, за 15 – среднюю, за 20 – самую большую. На дно круглой коробочким с небольшими бортами и подвижным донцем клали вафлю, на нее ложкой из глубокой жестяной банки, стоявшей на тележке, как из колодца, доставали мороженное, водружая горкой на вафлю, подравнивая края. Сверзху накрывали еще одной вафлей. Вафли лежали стопками по размерам, на каждой было написано имя: «Оля», «Таня», «Лида». Сразу сморишь, кто тебе достался, интересуешься, что у подружки.
Бегали за вафельными трубочками с гоголем-моголем, их делали на наших глазах в палатке у того же 2-го магазина, вручали нам еще теплыми.
На лавочке у 1-й казармы часто сидели торговцы-частники с ручными лотками. Торговали карамельками на палочках, петушками, уточками, рыбками, зайцами. Этой же сахарной массой обливались и небольшие, еще кислые яблоки. Яблоко обсосешь и выбросишь, а петушок – это надолго.
Запах осени – запах опавших листьев, смоченных дождем, увядших цветов на клумбах, когда никто не ругает, если оторвешь голову «львиного зева», чтобы посмотреть получше, как он устроен, наберешь горсть пахучих «ноготков» и уткнешься в них носом.
На огородах за Клязьмой (у нас тогде еще не было своего) соседи убирали картошку – мы бегали туда на прогулку. Жгли ботву в кострах, пекли свежие клубни. Запах земли, дыма.
Позже рубили капусту. В погребе уже стоит подготовленная большая кадка. Летом ее доставали, на солнечном лужке у балаганов запаривали принесенным из леса можжевельником, чтобы выгнать запах прошлогодней заготовки и погреба. При необходимости красили масляной краской обьручи, набивали новые взамен ржавых – только тогда спускали вниз. Там же готовили все кадки – для грибов и огрцов, поменьше. Помидоры тогда не солили.
В выходной с утра в балагане начиналась работа. Мылось и чистилось запылившееся большое деревянное корыто, доставались сечки, с длинными, как у ухвата, ручками, висевшие в связке на стене, рядом с корытом. Корыто ставили на скамейках-табуретах у входа в балаган. Для детей выносили маленькие табуретки, как подставки, были для них и легкие маленькие сечечки. Собиралась родня. Раньше к бабушке с дедушкой приходили другие сыновья и дочь с зятем, жившие отдельно. При мне всегда помогали тетя Маня и дядя Сережа. Распоряжалась всем бабушка. Женщины подготавливали кочаны, вынимали кочерыжки, бросали в корыто, вокруг которого стояли работники-рубщики. Начинали рубить мужчины, как более сильные. Спарив сечки, стукали по крепким половинкам, с хрустом распадавшиеся на куски, становившиеся под ударами все меньше и меньше. Потом подключались женщины, дети.
У каждого был свой участок, и его надо было измельчить как можно добросовестнее.Несколько раз останавливались, вся капуста сечкой перемешивалась, потом снова принимались за дело. Когда определялась достаточность измельчения, капусту солили, добавляли потертую морковь, еще раз перемешивали руками, опять делали пробу на соль и, если все было как надо, ведрами спускали в погреб, в кадку.
Артельное это дело, хоть и нелегкое, проходило весело, с шутками:
- У кого листки, того за виски! – напоминал кто-нибудь время от времени - не зыбывайте, мол, о качестве! Детям в награду доставались кочерыжки.
После всех трудов – обед с душистыми мясными щами с хорошим куском мяса в тарелке или солянкой.
Запаса хватало на всю зиму. Положенные между рубленой капустой четвертинки и половинки съедали, заправленные постным маслом и сахаром. Щи и солянки готовили часто.
Корыто для рубки и сечки одалживали соседям, у кого не было. Все это – инвентарь из «мирного времени» - не только дореволюционного, но и до «империалистической» 1914 года. Он постепенно ветшал, уже не обновлялся и ушел в прошлое где-то перед войной.
Как всегда и везде, у ребят были прозвища. Моих соседей Вальку и Вавку Савиных звали почему-то Сова и Комод. Среди нас жили Калинин, Каганович и даже Ленин. Мой брат был Чапаев, Чапай. Старых женщин называли по отчеству, без имени. Моя бабушка Федосья Алексеевна была просто Лексевной, Людина мама Анастасия Артемьевна – Артемовной.
Молодых женщин и мужчин называли и ровесники, и старшие по имени: Маруся, Дуся, Гриша, Шура. Хотя, за глаза могли прибавить и неуважительный суффикс.
Дети все были Нинками, Люськами, Гальками. Но в тесном общении обходились, конечно, вежливее. Соседи поддерживали между собой отношения разной градации. Здороваться в коридоре было не принято. Обращались друг к другу по необходимости. Нелюдимых игнорировали, редко вступали в контакт, как с Савиными. Черкасовы держались высокомерно, все это чувствовали, но мало обращали на это внимания. К Селиверстовым относились пренебрежительно.
Между некоторыми семьями были особые симпатии. У нас, Мониных, была особая дружба с Бодровыми в течении десятилетий. Мы запросто ходили друг к другу, помогали, чем могли. Эта дружба началась, когда я была совсем маленькая, и меня стала привечать Лёля, дочь Ивана Ивановича и Евдокии Ивановны. Она была тогда молодой девушкой. Много лет спустя она вспоминала:
Все идут на «Мельницу» с кавалерами, а я тебя тащу.
Меня, то есть. А мне в ту пору – 3-4 года...
Дядя Ваня и тетя Дуся тоже привязались ко мне, брали в комнату, разговаривали, смеялись над моими проделками и лепетом (я еще не все буквы выговаривала). Без меня не садились обедать. Мне на стул ставили низенькую скамеечку, чтобы я могла дотянуться до тарелки. У них я проводила время часами, приходя с игрушками и книжками.
В семье подружки Люды сохранились воспоминания о порядках в казарме, бытовавших в старые – морозовские времена. Люда слышала от мамы, что самым старшным наказанием для живущих в казармах было выселение на «вольную квартиру» за провинности. (Так поступали, например, с участниками «морозовской стачки») Порядки были строгие. Вокруг казармы – забор. Сторож присматривает и днем, чтобы не появились посторонние, и ночью ходит с колотушкой ( так долгое время называлась городская газета, еще и я ее читала, потом переименованная в «Большевик, а с начала 50-х в «Орехово-Зуевскую правду»: и то, и другое – стандарт, бесчувствие к языку, зато – в общем русле...) За порядками внутри казармы смотрел хожалый (о нем иногда вспоминал и мой папа), следил, чтобы дети не баловались, не лили зря из кранов воду, не шумели, не сорили. Запрещалось женщинам стирать на кухне – для того баня.
Сушилки были на галдарейках, на каждом этаже. Для каждой семьи выдавались бесплатные таллоны в баню, опреленное количество на месяц. На «катках» в кухне стояли глиняные пирожные банки с пирогами и другая еда. Воровства и баловства не было. Женщины частенько пекли общий пирог, ставили самовар и вместе пили чай на кухне, сдвинув столы. Около печки стояло ведро с древесным углем, который специально привозили для утюгов и самоваров. (Не покапали кажддый себе, как потом.)
При Морозовых были торговые лавки – розницы. Продукты в них отпускались по «заборным книжкам» (от слова «забирать»), в кредит. Потом эта сумма вычиталась из зарплаты.
Люда пишет мне со слов мамы: «Какой-то Митрич периодически привозил на ручной тележке провизию из морозовских лавок. Отмечал в заборных книжках, получал заказы для следующего раза. Привезенное складывал на окно под лестницей около чуланов. Хозяйки разбирали свои продукты и ждали следующего приезда Митрича.»
Медная дощечка на нашей двери с черной тонкой гравировкой оповещала, что в комнате № 2 живет Монин Гавриил Николаевич. Это мой дедушка. Он был механиком по текстильным машинам, хорошо знающим свое дело – так говорил мне двоюродный брат Павел, он лучше помнил дедушку, так как был на 12 лет старше меня. Дедушка умер скоропостижно, когда мне было 3 года.
Бабушка была из мещан, очевидно, так как ни о каких родственниках в деревне мы не слышали. Круглолицая, сероглоазая, среднего роста и средней полноты. Набожная – ходила в церковь и читала священные книги. Перед сном долго молилась, стоя у иконы на коленях на маленьком коврике. Одевалась всегда в темное, на улице – обязательно платок, завязанный узелком у подбородка. Спала в повойнике, подбирая туда седые волосы, собранные в пучок. Питалась бабушка отдельно. Из торгсина в голодные годы приносила продукты – крупу, масло. С нами не делилась. Только угощала иногда кашей или супом. Помню бабушкину гречневую «кашичку» с грибами, на постном масле – она ела ее постом. И желтую, хзорошо сдобренную маслом, сладкую, с румяной корочкой (из печки!) пшенную кашу.
С нами, детьми, она не занималась. Любила больше покладистого Борю, а я в свой адрес часто слышала слово «басурманка», означавшее крайнее ее недовольство. Она пережила дедушку на 9 лет.
Мама с папой познакомились на свадьбе своих друзей. В церкви не венчались – папа придерживался передовых взглядов. Была привязанность, симпатия, любовь. Папа – красивый, мама – «милая». Жили дружно, хотя папа бывал и упрямым, и настойчивым, а мама не податлива без разбору.
Тяжело мы пережили войну, приходилось выкручиваться, чтобы не пропасть с голоду. Спасали огороды, тетя Марфуша с картошкой и старинные вещи из сундука. Выкрутились, пережили, но тут обрушилось на нас самое страшное горе – смерть Бори, жестокая, бессмысленная, ужасная. Папа поехал в Увельку, где все это случилось, один, а я не отходила от мамы. Она обо всем догадалась, а я не утешала ее, только молчала рядом.
Папа окончил вечерний текстильный техникум, почти всю жизнь работал на БПФ (бумажнопрядильной фабрике) №2. Мама – медсестра. Папины пристрастия – газеты, радио, природа. Не умел мастерить и делать что-то руками. Мама охотно занималась домом, детьми. Любила вязать крючком – кружева для подзоров к кроватям, накомодники – из белых катушечных ниток. И штопала просто виртуозно – дырявых носков хватало. В доме всегда были порядок и чистота. Мама вкусно готовила, хотя еде была простая, неприхотливая.
Не было такой комнаты в коридоре, где бы мы, дети, не побывали. У кого-то были почти членами семьи – как я у Пожаровых и Бодровых или Люда у нас. Правда, таких примеров я больше не помню. У одних подружек долго играли, особенно когда родителей не было дома, к другим заходили ненадолго.Кому-то не разрешали «пускатьт» - тогда делали это тайком. Бездетные пожилые сестры Поликарповы приглашали неизвестно зачем, просто так. Мы заходили, вежливо сидели, оглядывались кругом. Нам дарили за это коробочки, пузырьки от духов.
И все было бы прекрасно и безоблачно в моей детской жизни, если бы ее не омрачали болезни и смерть соседей. Мама работала в больнице, часто брала меня на дежурство (по простоте тогдашних обычаев), а я , как огня, боялась «скорой помощи» и белых похоронных катафалков. Пугали и люди в белых халатах, которые могли быть рядом со смертью. Пугала музыка похоронных оркестров. Но самый большой страх вызывала у меня крышка гроба, выставленная в коридоре у двери умершего. Мимо нее я могла пройти только с закрытыми глазами, держась за маму или подругу. Лучше отсидеться дома, а через сени пройти с попутчиком. Я и к умершей бабушке не могла подойти, вцепилась в дверь, когда меня пытались подвести насильно.
Были им мелкие неприятности, вроде наказаний. Во многих семьях пользовались ремнем, у кого-то это было системой. Нам с Борей тоже иногда доставалось – ему чаще, как мальчику: не кури, не ругайся. Меня отлупили пару раз. Радикальная мера. Чаще – шлепали, запирали на ключ в комнате.