Более всего нам интересна эта спорящая (вздорящая) пара. Глядя на нее,
мы сто лет занимаемся мифотворением. Лев убегает, Софья догоняет. Он
олень (Оленин), она Диана, богиня-ловительница.
На фото 10-го года, сентябрь, годовщина
свадьбы, С.А. прижимает Левушку к себе; тому тошно, он
отворачивается.
Мы всё подглядываем за ними; в нашем мифе 10-го года слишком много сплетни.
За этим вздором не виден евангельский контекст эпизода. Это в тысячу
раз важнее, чем все эти «а она, а он…»
Последние дни Толстого представляют собой настораживающе
точное подобие евангельского сюжета. Первая неделя ухода определенно была «страстной»; она раскладывается более
или менее последовательно, по дням — от «лазарева возмущения» ночью в Ясной до
«распятия» в Астапове.
Толстой двигался семь дней. (В 2004 году мы повторили его маршрут по дням и по часам, именно эти
семь дней движения от Ясной до Астапова.) Затем последовали еще несколько дней его недвижных мучений, умирание вне
ощутимого протяжения времени, на фоне грохода и лязга поездов (слишком подвижных). Итого: семь первых дней + 0 протяжения нескольких «мертвых» астаповских суток = «страстная неделя» Толстого. Это понимали те, кто был с ним рядом, многие из тех, что следили за ним издалека; те и другие молча следили за ним и той пустотой, которая росла вокруг него, и только гадали — есть ли тут Христос?
Не осознав этого, невозможно представить, какое впечатление произвела смерть Толстого на верующих (и не верующих) в него людей. Многие плакали, не принимая известие о его смерти. Это сейчас для нас звучит отстраненно и плоско, почти под гармошку: умер великий писатель, — тогда для трети населения России «умер Христос», или тот, кто ближе всего к нему, ближе двенадцати апостолов. Это означало сокрушение веры, отмена базового сюжета бытия, апокалиптическое обнуление времени.
То, что последовало за этим околохристовым событием, война и
революция, — такая война и такая революция, — было прямо связано с отменой
действия русского Евангелия, которое Толстой стремился воплотить (олицетворить
буквально).
На этом фоне наше подглядывание за фамильной склокой — «кто кого», «кто за кого» —
выглядит особенно нелепо.
*
Наша жадноватая эпоха, похоже, не в состоянии различить в
астаповском событии ничего, кроме спора о наследстве.
Экий подлый подход! — «Что же, дядя, отчего тебе не жилось в
Ясной, как у Христа за пазухой?»
От таких вопросов он и убежал за тридевять км умирать на
рельсах.
Это вопрос Софьи Андреевны, который сегодня звучит особенно скучно и убого. Жалко ее. Она тут не при чем, сие новейшие редакторские игры.
Сегодня спешно составляется «Евангелие от Софьи». Свод
(скорее, развод) документов, из которых следует, что Толстой был не Толстой, а
полоумный растерянный старик, доискавшийся Христа до того, что убежал из
яснополянского рая. Ох, как скучно!
Приземляем, заворачиваем Левушку, точно селедку в вощеную бумагу. С буковками.
Знакомый, «литературный» подход.
